– Смущает. Это и смущает. А других, кто владел бы арабским, ты не знаешь?

– Пожалуй, нет. Но Криста должна знать. Поговори с ней.

– Поговорю… Ну, что? Четверть четвертого. Поедем?

– Да. Да, надо ехать.

– Куда тебе?

– На Трубную.

– Там живешь?

– Нет, там редакция. Надо еще поработать.

Я завел мотор, прогрел его, потом оглянулся – чисто автоматически – прежде чем выехать на полосу. Если бы я промедлил еще одну секунду, на этом все бы и кончилось.

– Прыгай!!! – заорал я, выбрасываясь на дорогу.

«Элефант»-тягач разгоняется до ста сорока, думаю, с такой скоростью он и шел. Наш «зоннабенд» смяло, как пустую жестянку, и я уж не знаю, чем меня оглушило: грохотом, или воздушной волной, или это была просто психогенная реакция – только я очнулся уже тогда, когда «элефант» развернулся и надвигался, ревя; я столбом стоял на осевой и тупо смотрел, как он быстро увеличивается в размерах, и на душе у меня было легко и спокойно, как бывало разве что в том семеновском подвальчике. До тягача было рукой подать, когда я обманно вильнул корпусом вправо, а сам прыгнул влево. Голый автоматизм, этому нас учили. «Элефант» проскочил мимо и больше не возвращался – растаял во мраке, растворился, как призрак.

– Валера!

Он вылез из кювета – еще один призрак. Я его еле видел. В глазах плыли лиловые круги – и от напряжения, и от слепящих фар «элефанта». И тут, понимаете, загорелся наш «зоннабенд» – сразу весь.

– А реакция у тебя хорошая, – сказал я. Он промычал что-то в ответ.

Даже в том красно-дымном свете, что исходил от нашего бедного «зоннабенда», видно было, что Валера бледнее смерти. Потом он сел прямо на асфальт.

– Ты что, ударился?

– Башкой… вот тут…

На темени у него вздулась шишка никак не меньше кедровой.

– Ничего, нормально, – выдохнул, наконец, он, когда я закончил осмотр. – Нормально, обойдется. Бывало хуже…

– Значит, они не убили твоего агента, – сказал я.

– Значит, так. Только ему вряд ли от этого лучше.

– Кто он? Как зовут и как выглядит? Говори скорее, вон уже полиция едет.

– Анжелика Папст. Тридцать лет, невысокая, полная, очки с толстыми стеклами, очень маленький нос. Специалист по налогообложению – в этой самой «Эйфер»…

– Понятно, – сказал я.

Сразу четыре машины – по две с каждой стороны – подлетели к нам с визгом, ребята в черной коже выскочили с огнетушителями наперевес… Там никого нет! – крикнул я по-немецки. Все живые! Только сейчас у меня началась реакция, задрожали колени, зашумело в голове… все вокруг я видел чрезмерно четко и контрастно, но воспринимал полуосмысленно, и вопросы, которые мне задавал полицейский лейтенант, понимал не с первого раза. Да, стояли, вот тут, на обочине: на ходу открылся багажник, и остановились, чтобы закрыть, закрыли и только собрались ехать, как увидели… нет, еще не тронулись, нет… вот здесь. Битые стекла и брызги масла. Потом тягач развернулся вон там – и пытался наехать на меня, но я успел отскочить… нет, не ошибаюсь, он ехал прямо на меня, не снижая скорости… не знаю. Не заметил. Тоже не знаю. Много странного. Нет, у меня ни малейших подозрений…

8.06.1991. ОКОЛО 9 ЧАС. ТУРБАЗА «ТУШИНО-ЦЕНТР»

Живцов положили в коттедже, где жили Панин и Кучеренко. Вся операция прошла гладко, если не считать огрехом то, что самолюбивая Сашенька обошлась-таки без «лонжи», и Крупицыным осталось лишь перетащить ничего не понимающих грузин в другой коттедж. Тут они и лежали рядышком на сдвинутых кроватях и спали – усатые младенцы. Саша уколола их аббрутином – сильнейшим психомиметиком; в малых дозах он разгружает подкорку, и его раньше использовали для ускорения адаптации; в больших дозах – парализует волю, начисто отключая лобные доли. Часто этот эффект остается необратимым…

– Просыпайтесь, – сказал я негромко.

Они одновременно открыли глаза. Аббрутин мы между собой называем «буратин». Сделай из него Буратино. Делаю, начальник.

– Садитесь.

Они сели. Они улыбались мне. Искренние улыбки детей, еще не знающих, что мир не слишком добр. Я подал одному из них блокнот, ручку, сказал:

– Пиши по-русски: «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя. То, как зверь, она завоет…» – я продиктовал две строфы. Передай блокнот соседу. Улыбка – он сделал мне приятное. У соседа тоже улыбка – он готов сделать мне приятное. «Буря мглою небо кроет…» Передай… Улыбки… «Буря мглою…» Дай ручку и блокнот мне. Шквал улыбок. Так… делая поправку на «буратин»… вот этот.

– Вот этот, – сказал я Панину.

– Как тебя зовут?

– Меня зовут Тенгиз, – очень легкий акцент.

– А фамилия?

– Моя фамилия – Гурамишвили.

– Хорошо, Тенгиз. Меня зовут Сергей. Я твой лучший друг. Лучший друг. Ты должен делать все, что я тебе скажу. Запомни меня. А теперь отдыхай.

– Отдыхайте все, – сказал я.

Они улеглись и закрыли глаза.

Мы вышли на застекленную веранду. Дверь в комнату Крупицыных была приоткрыта. В душе обильно лилась вода.

– Очень внушаем, мягок, послушен, – сказал я. – Неплохая мышечная реакция. Прекрасная память, легко обучаем. Наверное, круглый отличник. Чем они там занимались?

– Не знаю, – сказал Панин. – А зачем это?

Я пожал плечами.

– Так, может, обойдемся без проволоки? – предложил Панин. – Раз такая хорошая внушаемость…

– Не стоит рисковать, – сказал я.

Наверное, Панин хотел возразить. По крайней мере, воздуху набрал. Возразить было что: введение проволоки вручную было никак не меньшим риском, а следовательно – переводом материала. Внушение же под аббрутином давало результаты немногим худшие, чем с проволокой. Однако в нынешнем нашем положении лучше было истребить без пользы десять живцов, чем промахнуться в решающий момент. А кроме того, Панин, наверное, вспомнил «Самсон» – вспомнил и решил не связываться с таким говном, как я. Я бы на его месте поступил так же.

Вода в душе перестала литься, дверь открылась, и предстали Дима Крупицын и Валечка, мокрые и очень веселые. Помахали нам ручками и побежали вытираться.

– А где Серега? – спросил я Панина.

– С Командором.

– Что – не появлялись еще?

– Нет, и не звонили. Впрочем, мы и не договаривались… Ха! Вон они идут.

От реки шли, почти бежали, перебрасываясь на ходу мячом – нет, не мячом, каким-то тючком – Командор и Серега Крупицын. Сзади шел Гера.

– Долго жить будешь, – сказал я Сереге, когда он вошел.

– Вспоминали уже?

– Вспоминали. Ну, что? Все в порядке?

– Да, осталось только маячки и сирены пришабашить.

– Ну, это в багаже.

– Знаю.

– Слушай, Сережа. «Зоннабенд» ты брал?

– Я брал. А что?

– Я его гробанул вчистую. Уже на свалку увезли.

– Ну, Пан! – Серега с уважением посмотрел на меня. – Ты и силен! Не напасешься на тебя…

– Держи, – я подал ему копию заключения дорожной полиции об аварии не по вине водителя. – Пусть оформят списание и дадут подмену.

– Ладно, – сказал Серега. – Я хоть переоденусь…

В дверях он притиснул выходящую Валечку. Валечка хихикнула и тут же повисла на мне.

– Пан, как тебе наши красавцы, – спросила она, жмурясь. – Неужели за таких мальчиков тебе жалко поцелуя, Пан?

– Мне для тебя ничего не жалко… никогда… и ничего… о-о-о… – я изобразил последний вздох. Валечка отхлынула, глаза у нее были пьяные. – Все, спать, спать, – погнал я ее. – До обеда – даже не просыпаться. Нужна будет твоя снайперская точность. Поняла?

– Будем вставлять им проволоку?

– Да, и потому…

– Поняла, поняла. Я уже паинька. Так можно? – она потупилась, сложила ручки на животике и ножкой заковыряла пол.

– Так можно. Беги.

Из коттеджа напротив вышел Командор, осмотрелся – будто бы любовался пейзажем. Увидел Валечку, пошел ей навстречу. О чем-то спросил, кивнул, так же неторопливо продолжил путь.

– Какой будет объект? – деловито спросил Панин.

– Скажу – нэ повэриш, дарагой, – я достал из кармана пачку открыток с видами Москвы, нашел нужную, протянул ему.